Кровавые узоры

[society-optimist]

Название: Кровавые узоры
Автор:  Namakemono
Фэндом: Fullmetal Alchemist
Персонажи: Энви/Эдвард
Рейтинг: NC-17
Жанры: Ангст, Даркфик, PWP, Слэш (яой)
Предупреждения: Ченслэш, Изнасилование, Секс с несовершеннолетними, Насилие
Размер: Мини
Статус: закончен
Описание:На однострочники по заявке  loz8883:
Энви/Эдвард. Рисовать узоры кровью на теле. R!
Публикация на других ресурсах: Нельзя
Примечания автора: Альтернативные события в пятой лаборатории.
Автора понесло, он чуть не превратил все в кровавое месиво >__< И да, автор помнит, что вес Энви - вес его настоящей формы, и настоятельно рекомендует не забывать об этом ^^
А еще он понял, что ему нравится мучать Эда :3

Мощный удар в живот, и мальчишка отлетает к стене, ударяясь затылком, в глазах на доли секунды темнет, уши стремительно словно забивает ватой. Он не может пошевелить правой рукой — она фейерверком металлических деталей и разноцветных потрескивающих проводков разлетелась после неудачной атаки — и теперь это просто кусок тяжелого металлолома. А вот левую руку задирают вверх, холодным браслетом остро царапают кожу запястья, и с характерным щелчком он оказывается пристёгнут к непонятной железке, очень "удачно" торчащей из стены над головой.
— Вот ты и попался, Чиби-са-а-ан, — тянет над ухом мерзкий голос, и Эдварда передергивает от отвращения.
— Энви, — выплевывает он это имя, словно дрожаще-холодного слизняка. В глазах, наконец, проясняется, и он успевает увидеть, как перекашивается лицо гомункула. Тот с размаху врезает парню по скуле, так что голова Эдварда дергается, словно игрушечная, под диким напором нечеловеческой силы мышц, и ему кажется, что он отчетливо слышит их сухое напряжение под бледной кожей. Впрочем, могло и показаться — в ушах звенит, губу и часть щеки неприятно саднит, во рту появляется слабый, но неотвязный металлический привкус. И самое отвратительное — ватность всего тела, потому что кое-где, под порванным плащом, сливаясь цветом с тканью, густо алеют раны, предательски давая крови сбегать из своего извечного русла.
А еще ему не нравится мерзкая улыбка Зависти, перечеркнувшая и без того неприятное лицо, и елейно-сладкий голос над собственным ухом, когда неопрятные зеленые пряди задевают щекочущим движением нежную кожу шеи.
— Не хочешь по-хорошему, фасолина, будем по-моему, — и отчего-то по спине бегут мурашки, и позвоночник пронзает холодом.
А гомункул медлит, выпрямляется и потягивается, а затем усаживается ему на ноги чуть выше колен, и Элрик сдавленно шипит — все пережало к чертям под такой невероятной массой, он даже не уверен, что кости и мышцы долго смогут выдержать подобный ад. Тот не торопится и просто садистки улыбается, потом принимается задумчиво расстегивать пуговицы верхней кофты. Медленно-медленно, а мальчишка пребывает в явной панике — во-первых, правой, живой ноги он уже почти не чувствует, а во-вторых, в голову только сейчас закрались нехорошие подозрения по поводу планов его мучителя. И тот продолжает их оправдывать — распахивает кофту и медленно, с наслаждением, задирает майку до груди, чуть ли не с урчаньем глядя, как Стальной стискивает зубы, чтобы не завопить — заскорузлая ткань успела прочно пристать к краям ран и отдиралась теперь тяжело, вместе со свежезапекшейся бордовой корочкой, снова открывая их.
Потом он неуловимо резким движением привстает и впивается в побелевшие, плотно сжатые губы мальчишки, а тот пребывает в растерянности — слишком много на него сваливается одновременно: и хлынувшая в освобожденную ногу кровь, бешено заворочавшаяся сотней игл под кожей, и пальцы Энви, скользнувшие по порезам ногтями, и болезненный жесткий поцелуй, в который его вовлекают против воли — безапелляционно надавливают на подбородок и мерзко проскальзывают влажным змеиным языком внутрь, жадно исследуя прикосновениями. Он не в силах даже оттолкнуть его, поэтому пытается укусить, но не успевает и лишь удостаивается звонкого театрально-восторженного смеха.
— Тише, фасолина, тише, — гомункул проводит пальцами по лицу, откидывая лезущие пряди волос, и с удивлением глядит на перемазанную алым руку, затем усмехается и облизывает один палец за другим, отвратительно, наслаждаясь солоновато-железным привкусом на языке. Потом нехорошо прищуривается и склоняется над Эдвардом, мучительно медленно вылизывая воспалившуюся около ран кожу.
Элрик лишь бессильно наблюдает над склонившейся над его животом головой, слабо дергает затекшую пристегнутую руку и шипит сквозь зубы с каждым новым всполохом боли, с каждым новым движением языка, чертящего сумбурные узоры на коже розоватой от крови слюной. Вот из потревоженной царапины резво бежит тонкая струйка крови, которую Зависть ловит пальцами, чертит ей круг на коже, неровный, со странной пентаграммой внутри, и довольно жмурится:
— Теперь у тебя с братом есть хоть капелька схожести, — и Эд рвется, чтобы выдрать ему все, до чего сможет дотянуться, но понимает, что бесплодно. — Не кипятись, фасолинка, — он небрежно смазывает рисунок, оставляя неопределенное багровое пятно на коже.
А потом вновь усаживается в исходное положение, пережимая сосуды.
И принимается за пуговицу черных штанов. Та поддается предательски легко, так что вскоре их небрежно стягивают вместе с бельем, отшвыривая куда-то в сторону, и металлическая застежка с неприятным звуком царапает камень. Гомункул деланно похотливо облизывается и задумчиво тянет:
— Ты будешь кричать подо мной, но я никак не могу решить: от боли или от удовольствия.
И тогда он проводит эксперимент — сперва больно, до крови царапает внутреннюю сторону его бедра и с наслаждением смотрит, как кривятся мальчишеские губы, и тот сдавленно шипит, глядя на него с такой обжигающей ненавистью, что он на некоторое время практически выпадает из реальности, потому что его по-черному раздирает всепоглощающая зависть: он так не может. А затем берет себя в руки и с липкой улыбкой склоняется над его пахом, ловко скользит языком по нежной коже и мстительно отмечает, как Эдвард весь напрягается, но все же не не может сдержать судорожный всхлипывающий вздох. На этот раз его лицо выражает крайнюю степень отвращения, и гомункул решает, что так ему нравится куда больше.
Теперь он берется за дело со всей сноровкой, вылизывает, посасывает кожу, медленно, но верно возбуждая упрямого алхимика, так что на его лице помимо отвращения отражается еще бешеный коктейль эмоций, щеки лихорадочно алеют и дыхание непроизвольно сбивается. Гомункулу просто перекашивает лицо от зависти — почему, почему, ну вот почему этот мальчишка может испытывать столько всего?! Лучше уж боль — боль чувствуют все, даже такие убытки, как он. Это ощущение, тупая физиология... Определенно, лучше этому мелкому армейскому псу будет больно. Очень больно.
Он привстает, сдирает с правого плеча мальчишки мешающуюся одежду, обнажая сероватый большой рубец на стыке с металлом и с мрачным торжеством ощупывает искусственный плечевой сустав. Эд смотрит на него снизу вверх, недоуменно, помутневшими дурными золотыми глазами, и хочется его грубо схватить за перемазанные кровью паршивые светлые волосы, как у их папашки, собрать в кулак, заставить мерзавца вопить и унижаться.
— Знаешь, — голос обманчиво, ядовито сладок, — Я слышал, что манипуляции с автопротезом крайне болезненны, — но тот, кажется не понимает. И тогда Зависть обхватывает металл ладонью и резко, со всей силы, с нечеловеческой мощью, делает рывок в сторону. Провода рвутся, тревожно потрескивая разрядами в воздухе, и огромный зал заполняет дикий, пронзительный крик: остро полоснуло по нервам непроизвольным импульсом, и тело выгнулось в судороге дугой, резкой, ломаной, прикованное цепью за руку, так что парень снова ударился головой, сдирая о шероховатый камень нежную кожу на затылке, и за шиворот липко заструилась кровь. Золотые глаза болезненно закатились, тело пребывало на грани со спасительным обмороком. Но Энви эта картина почему-то до неприличия, до дрожи восхитила, болезненно возбудила — мальчишка был потрясающе беспомощен, тряпка, бессознательная кукла в его руках, он был просто обязан воспользоваться моментом — Стальной был невероятно живуч, и убить его было проще, чем сломать.
Гомункул не привык ограничивать себя в своих желаниях, поэтому он без подготовки, грубо, резко вошел в потрясающе горячее тело, податливое в своем беспамятстве, жестко вколачивался в него раз за разом, получая даже не столько физическое, сколько моральное и эстетическое удовольствие, до тех пор, пока мир феерично не вспыхнул перед глазами, пока не свело сладкой судорогой мышцы, пока все не закончилось. После этого он поднялся, пошатываясь, с наслаждением глядя на дело рук своих: Стальной, истерзанный, с прилипшими к влажному от пота и крови лбу золотыми волосами, с ссадинами, бордовыми пятнами на груди, и исцарапанными ногами в побагровевшей сперме... Раздавленный.
Только вот было как-то пусто в груди, уголек триумфа неумолимо гас — сломать его он так и не смог, и по-прежнему не выходило ощутить ничего, кроме разъедающей изнутри зависти. В этот раз — зависти к поразительной стойкости.
Пора было уходить — младший Элрик мог прийти на помощь старшему в любую секунду.