Название: Круги своя
Автор: Shiwasu
Бета: schuhart_red
Фендом: Full Metal Alchemist
Дисклеймер: не принадлежат, не извлекаю
Пейринг: Эд|Ал|Рой|Эд|Рой|Ал|...
Рейтинг: NC-17 (общий)
Жанр: ангст, романс, ангст
Статус: закончен, в процессе бетинга
Предупреждение: На этот раз без особых. Ну, разве что, опять всех жалко, видимо :]
Саммари: кто чем занимался после того, как автор дописал "Форму кривизны"
Размещение: с разрешения - пожалуйста
Круги своя. Часть 3
Круги своя. Часть 3
Ему начало сниться, как он его обнимает, в тюрьме.
Вообще, тюрьма была неплохим местом. Возможно, Рою даже пришло бы в голову, что он хочет побыть тут подольше, если бы такая перспектива и без того не была чересчур близка.
Он пролежал в больнице месяц – так долго в первый раз в жизни. Из военных госпиталей его всегда выпускали не позднее, чем на третий день, только один раз он провалялся в койке почти неделю – с воспалением легких, как ни стыдно ему было это признать. После этого, уже в мирное время, полковник просто отмахивался от больниц – болезни его не брали, а все остальное, как бы грубо ни прозвучало, заживало на нем, как на собаке. После ночи, когда совершился переворот, он пролежал в больнице четыре недели – спешить ему теперь было некуда, поэтому выздоравливать он тоже как будто не торопился. Нельзя сказать, что из тюремной больницы вообще кто-то стремился выйти поскорей – койки там были мягче, и кормили не в пример лучше. Собственно, полковник не возражал ни против того, ни против другого. Он просто лежал.
У него теперь не было глаза, зато была дыра в груди и самое сильное сотрясение мозга за всю его предыдущую жизнь. Полковник спал. Ему было больно смотреть даже в потолок, больно дышать, собственно, когда он бодрствовал, ему ничего другого не оставалось, кроме как болеть, всему целиком, и поэтому он спал. Просыпался, ему вспоминались длинные, тоскливо-черные ночи в окопах, ночные дежурства, когда он еще был молоденьким лейтенантиком с жиденьким, только пробившимся пушком над верхней губой (Рой даже морщился сквозь дрему), бессонные ночи в своем кабинете, он вспоминал много, много ночей недосыпа, вздыхал и снова погружался в сон. Ему редко что-то снилось. Вернее, как говорил один его знакомый врач, сны человеку снятся всегда, он просто не всегда помнит их, когда просыпается. Рой не помнил. Он почти постоянно лежал с закрытыми глазами… Теперь уже, получается, глазом. Он иногда пытался посмотреть вокруг этим глазом, но было ужасно неудобно, все плыло, картинке не хватало левой стороны, и она как будто заваливалась набок, никак не хотела наводиться резкость и сразу же начинала болеть голова. Он опускал веко и снова от безделья задремывал.
Иногда слушал, как ноет в груди. Эта боль была похожа на такой звук, словно кто-то долго-долго тянет смычком по струнам в одну сторону, потом так же медленно – в другую, протяжно и нудно, изматывающе. Ныло оно все как-то вместе, нестройным хором, в груди, в глазу и в голове, как будто звук шел из трех разных углов, и наверное поэтому Рой чувствовал себя разобранным на несколько частей – три ноющих и много отдельных, молчащих. Он спал и спокойно дожидался, когда все затихнет. Постепенно все действительно утихло, осталось что-то фантомное, вроде звона в ушах. Была еще некоторая разобранность, будто он до конца так и не сросся, да еще мозг так и не встал на место после сотрясения, как выбитая косточка, которую вроде бы и вправили, но что-то там еще не щелкнуло - не в физическом смысле, полковника просто одолевали необъяснимо странные мысли, голова работала бестолково. Но Рой не слишком переживал, знал, что когда-нибудь, в один прекрасный день все само вдруг хрустнет и войдет на место как надо. Ничего не оставалось, кроме как учиться смотреть одним глазом.
Вокруг снова появились люди, за ними потянулись военные. За ними, как нитки, потянулись новости. Рой даже с некоторой долей сожаления понял, что придется опять начинать думать, и думать быстро и даже, так сказать, изощренно. Его допрашивали, без свидетелей, не рассказывая, что происходит, поэтому соображать приходилось сразу на пределе возможностей. Потом все опять затихло, и через неделю лежание на больничной койке кончилось, в жизни Роя настали перемены – его перевели в тюрьму, в одиночную камеру. Запретили свидания. Рассказали о том, что он разжалован.
То, что он не разжалован, а разжалован ко всем собачьим чертям, в пух и прах, до Роя дошло только на следующий день после обеда. Он решил взять привычку прогуливаться по камере, и вот шел-шел и замер. Он вдруг почувствовал себя так, словно шел по узенькой прогибающейся досочке, прямо на воде – черная вода слева, черная вода справа, - и нес что-то. Важное что-то нес. И поскользнулся. Досочка обманчиво подалась под ногами, и… Рой посмотрел на цементный пол, расплывающийся перед глазом, и где-то прямо над макушкой у себя услышал тихое, прощальное «буль-к!».
Так.
Он стоял на этой досочке с пустыми руками. Посередине. Как идиот. Он уже прошел больше половины пути – и нет, придется разворачиваться, брести назад, брать снова и опять идти, той же дорогой. Рой вернулся и медленно прилег обратно на жестковатую койку с плоской подушкой. Правая рука расстегнула пуговицу на рубашке и заползла внутрь. Он потрогал пальцем выступающий шрам на груди, чувствуя стежки – швы еще не сняли, - и затих так. Он еще ощущал усталость и решил, что прогулки начнет с завтрашнего дня. Маленькое послабление.
Он же почти не делал себе послаблений, вот таких, маленьких. Ну… делал пару раз… давно. Он подумал, что теперь у него много свободного времени. Просто свободное время. У него никогда его не было, может, только в детстве, да и то как-то не запомнилось, то есть, считай, все равно что и нет. Он всю жизнь был занят, что-то делал, куда-то шел, сам, а потом и другие шли за ним. А теперь ему было можно просто полежать на койке. Горизонтально и с пустой головой. И если горизонтальное положение в его жизни периодически и случалось, то пустая голова – никогда.
Свободное время… Что бы он хотел сейчас поделать? Рой не мог сказать навскидку, но решил, что предпочел бы делать это не в тюрьме. Хотя, тут, как ни странно, оказалось неплохо. Будь тут еще иногда ветер и рассветы с закатами, было б даже и совсем хорошо. Тут спокойно, тихо, и мысли все спокойные, тихие, никуда не спешат, например, вот эта, что пришла недавно, про то, что он тут живет совсем как жук в спичечной коробочке…
Рой был безмятежен, грустно иногда становилось только от мысли, что его, возможно, в скором времени расстреляют. Это было правда грустно и как-то даже бестолково, что ли. Иногда, положив пальцы на шрам, нитки из которого через неделю все-таки вытащили, он думал про свое последнее желание. Ему хотелось побриться. И какую-нибудь книжку. А потом, если что, еще одну. Но это он получил и так, вслед за чем пришла неторопливая, с оттенком любопытства мысль о том, что, видимо, его все-таки не расстреляют. Это было хорошо. Жить.
Потом ему разрешили свидание, и снова в течение получаса, что он разговаривал с майором Армстронгом, ему пришлось крайне быстро соображать. Эти полчаса дали ему пищу для размышлений на следующие несколько дней. Уже идя обратно в камеру под конвоем, он ощущал себя так, словно у него полные карманы мыслей, как камешков. И при обыске их не найдут. Что сейчас он придет, разложит свои сокровища на полу перед койкой и начнет их неторопливо, смакуя, перебирать: сможет подумать вот эту мысль, потом ту, а самые интересные оставит себе на потом. Мысли в голову бывшему полковнику в последнее время лезли какие-то детские.
Тогда он и правда позволил себе усесться возле койки на шершавый цементный пол, вытянуть ноги и приняться перебирать мысли. Власть взяло правительство, был сформирован парламент, майор успел обрисовать обстановку лишь в общих чертах. Доказательства его невиновности собираются для суда. Конечно, ситуация была очень шаткая и могла повернуться как угодно, но столько человек толкали ее в нужную сторону, что если бы Роя в самом деле расстреляли или оставили в тюрьме на долгий срок – это было бы форменным невезением. Бывший полковник Мустанг этим не страдал. Майор Армстронг, изо всех сил скрывая жалость во взгляде и как будто оправдываясь за них всех, говорил, что они сделают все возможное, для того, чтобы его восстановили в звании, но, тут он смущенно теребил усы и выдавливал, будто это было не совсем приличное слово, чтобы пока он рассчитывал не выше, чем на капрала.
Майор сменил тему почти без всякого перехода, видимо слово «капрал» совсем выбило его из душевного равновесия, и сказал, что Стальной алхимик пропал. Что его поиски ведутся весь этот месяц, но до сих пор не дали никаких результатов. Он сказал, что в Ризенбурге сейчас находится его брат, Альфонс Элрик, что он вернулся в свою нормальную человеческую форму. Рой сказал: «Понятно».
Наверное, если бы у него было много свободного времени, Рой делал бы глупости. Потому что когда он перебирал все эти мысли, которые принес ему майор, эту он оставил напоследок, про запас. И пошел с ней спать, спрятав в кулак, как раковинку или бусину. Нет, это был бы шарик, маленький, янтарно-золотой, как леденец, и прозрачный, такой, что если держать его на просвет на солнце, у него внутри было бы видно каждый сверкающий пузырик воздуха. Рой накрылся одеялом и отвернулся к стене, подспудно подозревая, что сходит с ума. Или впадает в детство. Глупости будет думать точно. И действительно, стоило ему закрыть глаза, как в голове, будто возникая откуда-то издалека, зазвучало: «Да какого черта?! Я уже прошел медкомиссию, пусти!..те!». Сколько ему тогда было? Двенадцать?..
-…Поздравляю, теперь ты цепной пес армии, - часы сверкнули серебряной цепочкой на солнце, перелетая через всю комнату. Полковник чуть подумал, не слушая, что новоявленный «Стальной алхимик» там бубнит про «более торжественную обстановку», а потом сказал. – Подойди сюда.
-Зачем? – тут же отозвался Элрик.
-Стальной, в армии приказы не обсуждаются. Подойди ко мне.
Пацан, недовольно ворча, вытащил из-под себя ногу, встал и, не слишком спеша, прошлепал к нему. Рой тоже поднялся и обогнул стол.
-Посмотри-ка на меня.
Тот мгновенно сложил руки на груди, набычился и уперто стал смотреть в угол.
-Я и сам знаю, - закипая от злости пробурчал он, - сам, ладно? Нечего надо мной нависать… Эй! – рука в перчатке бесцеремонно сгребла его за лицо и повернула к свету, Эд сощурился, когда солнце ударило ему прямо в глаза, - Вы чего?!
-Посмотри на меня.
-Я уже прошел медкомиссию!
Рой без труда приподнял его повыше, держа за подбородок, так что мальчишке пришлось привстать на цыпочки. Солнце сверкнуло в глазах, как в зеркальцах.
-Да на кой черт я должен на Вас смотреть, чего я там не видел?! Пустите!
Полковник не счел нужным отвечать, просто немного повернул его лицо, чтобы солнце светило теперь сбоку и не било ему в глаза. Эд уже чуть ли не рычал, его взгляд горел яростью - он явно чувствовал себя меньше обычного по сравнению с полковником, поэтому лицо у него сделалось сердитое и смешное. И золотое-золотое. В солнечном свете Рой отчетливо видел каждую пушинку на его скулах, чего даже с расстояния шага не рассмотришь, каждый волосок в светлых, с хмурой складочкой посередине бровях.
Ресницы у него были еще детские - длинные, пушистые, как мех, очень красивые были ресницы. Рою понравилось, как они растут - верхние будто чуть наискосок, расправлялись веером к уголку глаза под тонким блестящим веком - это видно было только мгновение, когда он моргал от солнца, и ресницы ложились на щеку и снова вспархивали вверх, как кисточка. Он смотрел сердито и недовольно, а нижние ресницы у него при этом были длиннющие-длиннющие, ровные, отогнутые книзу и такие гладкие, что казалось, солнце стекает по ним, повисая на кончиках крошечными золотыми капельками. Рой даже чуть наклонился, чтобы рассмотреть их еще ближе. Мальчишка нахмурился и попытался отодвинуться, что-то ворча, и из-за сжатых пальцами в белой перчатке щек стал похож на маленького, сердитого, золотистого хомяка.
Солнце сверкало в светлых ресницах, как в золотой проволоке, путалось в них и просвечивало радужку, будто поверхность медового озерца сквозь кружево. Внешний край радужки был цвета кленового сиропа и растопленного сливочного масла, а к зрачку, будто стекая в углубление, густел, делался вязким и темным, как тянучая карамель. Рой видел в этих глазах каждую коричную точечку, как можно увидеть на солнце пузырьки воздуха внутри большого прозрачного леденца.
Глаза полковнику определенно нравились. Не столько даже глаза, сколько взгляд - ясный, умный, возмущенный сверх всякой меры. И живой. В его глазах ясно читалось, что он сейчас его укусит за пальцы, но полковник со странным чувством понял, что это куда лучше, чем было видеть того ужасно маленького погасшего человечка в инвалидном кресле-каталке. Все что угодно было лучше, чем то крошечное, худое, сжавшееся тельце, которое занимало всего лишь угол в кресле на колесах, словно оно не целое, а половинка, остаток. Пустой завязанный узлом рукав. И глаза, которые тогда вызвали у Роя в пальцах такую нервную дрожь, что он потом вез ее с собой до самого Централа. Он без труда, одной рукой вынул его за шкирку из кресла, поднес близко к себе маленькое, желтое, словно восковое, лицо - и внезапно увидел на нем его глаза и так испугался, что чуть не отшатнулся, еле удержал руку, чтобы инстинктивно не отбросить его от себя, как отшатываются от мертвецов. Это были погасшие глаза крошечного старичка, без цвета, без малейшей искры сознания Тогда еще подполковнику стало так страшно, что когда он начал говорить, отпустил мальчика, и его пальцы разжались на хлопковой безразмерной кофте, оставив на его груди складки, как смятый цветок, - рука у Роя уже начала дрожать. Наверное, из-за этого он так хорошо запомнил выражение его глаз, которое увидел, уже уходя - глаза совсем другого человека, настоящие его глаза. Те, которые видел перед собой сейчас.
-…Вы долго улыбаться будете?! - Эд бы еще многое мог сказать про его бандитскую ухмылку, но побоялся. Темные глаза Мустанга вообще частенько заставляли его робеть, а потом, как следствие, из-за этого беситься. Сейчас, по совести говоря, ему было даже страшновато, потому что он не понимал, чего от него хотят. - Может, пустите уже, а?! - он потихоньку начинал звереть, потому что стоять на цыпочках тоже было не самое его любимое занятие.
-Маленький, а сварливый, - только и уронил полковник. Ну, не говорить же ему было, в самом деле, что Рой рад тому, что он… выжил? Что он снова такой живой и настоящий? Рой и сам не знал, что хотел сказать, а мальчишка бы и подавно не понял.
-Сколько раз повторять, я НЕ мелкий!! Я расту еще!!!..
…Все-таки, он был искренне рад.
Рой вдруг отчего-то так отчетливо и ярко представил его себе сейчас, лежа на тюремной койке, что даже сам вздрогнул. И у него сразу же заболел шрам, потому что кровь часто забилась под только недавно стянувшейся кожей. Сердце сильно толкнулось в груди. Рой даже не знал, как выразить удивление самому себе за такие сентиментальности, потом решил, что и не надо, и просто лежал, касаясь пульсирующего шрама пальцами. Он неодобрительно думал, что сейчас представит себе следом.
Представит, как эти же глаза, уже блестящие, пьяные, смотрят на него, а потом сладко закрываются, приоткрывается рот, представит себе мягкие, сначала всегда такие неподатливые, сухие мальчишеские губы. Подумает о том, что если захватить ртом нижнюю и только начать ласково посасывать - он весь, сразу же, обмякает у тебя в руках, слабеют лопатки, плечи, колени подгибаются, и он плывет, поэтому когда целуешь его, нужно держать его крепко-накрепко. Рой подумал и о том, как любил на секунду отодвинуться, чтобы он только приоткрыл глаза, и медленно, осторожно провести ему по влажной губе большим пальцем, и чтобы он посмотрел на него - в глаза, на губы, потом на ласкающую его руку, а потом снова в глаза… Нет, ему не "нравилось", он действительно любил это делать. Любил целовать его - большим пальцем надавливаешь на расслабленный подбородок и, немного наклонив голову, губами к губам, чтобы он пустил внутрь, чтобы поддался сначала его языку, потом рукам, пустил сначала под куртку, потом под майку, к коже.
Наверное, ему еще тогда, в тот первый день, когда Эд получил звание, захотелось это сделать. Еще тогда, когда держал его за подбородок - надавить большим пальцем, и губами к губам...
…Пацану тогда было двенадцать лет. Роя аж передернуло…
Пропал. Понятно… вот как. А еще через пару лет ему бы уже было восемнадцать. К черту такие мысли.
Он позволил себе тогда целую неделю - не такая уж и маленькая слабость. И дернул же черт… Нет, он не был доволен собой, это было совершенно лишним. Рой подумал, какой же внутри него жил идиот, с которым постоянно нужно было бороться - заставлять, запрещать, направлять. Если этого не делать, то… двенадцатилетний пацан... Хорошо, допустим, он все же притормозил на два года. Четырнадцатилетний… Рою стало страшно и как-то слегка нехорошо.
Да, он любил покомандовать. Но делал это не потому, что считал, будто знает все лучше остальных - нет. Просто должен же кто-то это делать. А Рой объективно знал, что справится. Точно так же он всю жизнь командовал самим собой, и исполнял - вместе со всеми. Он приказывал себе сидеть в окопе, в холоде, по горло в грязи, не дергаться, не бояться, не бежать, молчать и ждать. Он приказывал себе идти вперед, мог бы - давал бы себе пинков и затрещин, еще вдобавок к тем, которые получал от старшины. Он заставлял себя расти, а когда добился того, чего хотел, и уже стал отдавать приказы другим - сам для себя внутри он все равно оставался кем-то вроде рядового. Ничего не менялось, он никогда не давал себе спуску. Страшно? Больно? Не можешь? Па-ш-ше-л! Не сидеть! А ну встал! И вперед, вперед, живо!
Это он заставлял себя идти. Это он не давал себе закрывать глаза и отворачиваться. Это он научил себя не бояться вида вывернутых внутренностей и мертвых тел своих знакомых. Это он со свирепыми, лютыми ругательствами заставлял себя просыпаться потом по утрам.
Сейчас этот Рой как будто лежал у него за спиной, на койке у противоположной стены. Этот Рой был в нем разочарован. Он махнул на него рукой и с болью, почти с омерзением выплюнул: "А, и хрен с тобой, так и лежи", и улегся тоже, лицом к стене.
Этот Рой его презирал - со всеми его камушками и бусинками, с сидением возле койки, со всем его бездействием, безразличием и тоскливым нытьем. Этот Рой тоже устал с ним бороться, толкать на скользкий замшелый склон огромный многотонный камень, а потом чувствовать, как здоровая глыба накреняется, потому что этот идиот не удержал ее со своей стороны, орать, материться, рвать жилы и ломать ногти и потом с отчаянной злобой смотреть, как все катится под откос к чертям собачьим.
Да подите Вы к дьяволу, полковник! Можешь теперь лежать и думать - и про губы, и про ресницы, и про ямочки, и про то, как ты чуть не трахнул у себя на столе несовершеннолетнего пацана. А заодно и про то, что если это выплывет наружу, если за эту неделю вас хоть кто-то застукал, хоть кто-то понял, то тебе не то что штабной туалет, где ты ему однажды заправил за щеку, зубной щеткой не доверят чистить - тебя расстреляют и даже закапывать не станут. Ну что, Рой? Пропало твое великое спокойствие? Ты мне осточертел. Мне противно твое нежелание шевелиться. Хочешь, чтобы тебя все оставили в покое? Хочешь полежать? Лежи. Я тоже полежу. Но я, в отличие от тебя, хочу вернуть себе все. Все, и погоны, и статус, и найти непонятно куда подевавшегося несовершеннолетнего засранца. Поэтому скоро Вы у меня встанете, полковник, вскочите и построитесь на счет три. У Вас час на сладкие фантазии, о том времени, когда Вы еще действительно были полковником, и все прижимались к стенам, когда Вы шли по коридору. Валяйте, подумайте про губы, ресницы, про сверкающий след слюны на золотистой щеке, взбодритесь. И подумайте, где Вы теперь все это собираетесь искать. Думайте, полковник, думайте. Теперь у Вас много свободного времени, так что заодно можете наконец повести себя, как офицер, и откровенно признаться, на кой черт Вы затеяли эту неделю свиданий и так ли на самом деле Вам все это было надо?
Если бы Рою сказали, что его разжалуют, он будет лежать в одноместной камере и думать про Стального алхимика, он воспринял бы это как жестокое оскорбление.
-Интересно, Маэс, что бы ты сейчас сказал, глядя на меня? - получилось не так твердо, как хотелось. - Пожалуй, даже ты бы посмеялся надо мной. Ты научил меня делать глупости, Маэс.
В камере было тихо. У него оставалось еще пятьдесят пять минут на сердитые сладкие губы, запах грушевых карамелек и задыхающееся: "Терпеть Вас… не могу… еще…".
Ну и где ты?
Вот же глупость. Шрам на груди пульсировал ровно и быстро.
Он мог представить себе каждую точечку в глазах Элрика. Прошло больше года, а он до сих пор отчетливо помнил его запах и вкус.
Маэс тогда конечно изрядно удивился, услышав, но только улыбнулся и пожал плечами, поднял руки, будто сдаваясь. Это он научил Роя этому своему "почему бы и нет?". Рой со вздохом понял, что если бы Хьюз сейчас сидел в камере рядом с ним, он снова сделал бы то же самое - так же пожал бы плечами и улыбнулся.
-------
-…Эй… командир?
Чья-то рука опустилась Алу на плечо и без лишней аккуратности развернула. Перед Аловыми глазами оказались золотые, не страдающие от слишком частой чистки пуговицы синей военной формы, выше расстегнутый воротник мундира с сероватыми пятнышками, а еще выше растерянное, немного испуганное лицо лейтенанта Хавока.
-Здравствуйте, лейтенант.
-Ох ты ж ёд… Здрасьте, - однажды, когда все это выражение целиком услышал полковник, Хавоку пришлось драить штабной сортир зубной щеткой, а потом в нем же, уже чистом, мыть рот с мылом. С тех пор лейтенант как-то инстинктивно старался выражения избегать. - Ты что тут делаешь?
Хавок понял, что губам ничего не мешает двигаться - сигареты не было. Выронил. Посмотрел под ноги - так и есть, выронил. Он автоматически придавил ее носком сапога и снова поднял глаза. Хавокова мать сказала бы: "Боженьки!" и бросилась бы причитать - весь вокзал бы слышал, и пассажиры и носильщики, и продавщицы в кассе. Верней, она скорее всего начала бы причитать сразу, еще у выхода с перрона. Это оттуда он заметил невысокую фигурку в красном плаще с капюшоном, стоящую у круглого столика вокзального кафетерия, и бросился к ней, расталкивая людей. Хавок посмотрел парнишке в лицо и подумал:
"Мама подняла бы вой…"
Вой хотелось поднять и самому Хавоку.
Всех строго предупредив, что они с Фьюри их "в глаза не видели, и поиски не увенчались успехом", прапорщик Фарман рассказал, что младшенький - вылитый Эд. Действительно похож, видно, но все-таки, другой совсем.
-Ты что тут делаешь?
-Я… - он и так глаз почти не поднял, а тут Хавок по движению ресниц сверху увидел, как взгляд у него забегал. - Я жду поезд…
-Поезд, - повторил Хавок. Он понятия не имел, с чего вдруг начал думать про свою маму, но она, увидь сейчас младшего Элрика, точно хлопнулась бы в обморок. Альфонс был весь серый, губы покусаны, глаза распухли - как Бреда как-то сказал про невыспавшегося полковника, "такие мешки, что под глаза впору лифчик вешать". Поезда он ждет… Хавок вздохнул, развернул его за плечи обратно к столику и встал сам. Чемодан под столом… все понятно.
-Шеф, - начал он и полез в нагрудный карман, - а к нам в штаб твоя подруга Уинри уже двое суток звонит, не переставая, найти тебя никак не может. Еще сутки, и пришлось бы объявлять тебя в розыск. Пардон, - широко улыбаясь, он обратился к стоящим у соседнего столика девушке и пожилой даме с собачкой на поводке, - Вам пепельница не нужна? Премного благодарен, - получив жестяное блюдечко, он поставил его перед собой и звякнул зажигалкой. Ал склонился, как будто не мог больше стоять прямо, положил щеку на стол на сложенные руки. Его мутноватые сизые глаза медленно и бездумно следили за тем, как большая рука Хавока с длинными пальцами стряхивает с сигареты жемчужно-серый пепел.
-Я знаю, - сказал он. - Простите…
-Она говорит, ты собирался в Централ. А получилось вроде как и не доехал. Ты что же, тут, на вокзале, двое суток просидел?
-Да, - Альфонс вздохнул, - Наверное…
Хавок затянулся поглубже. Перед ним стоял мальчик, живой мальчик с голосом, как у огромных пустых доспехов. Теперь у него шевелились губы, когда он говорил, но Джин не сомневался: и доспех, и этот паренек - это все был один и тот же человек. Тот же голос, та же манера, те же слова и интонации. Только теперь у Альфонса было лицо, волосы, глаза. И когда он не поднимал взгляд, он был ужасно, до мурашек похож на старшего брата. Второй Элрик.
-А почему на вокзале?
Ал прикусил губу, и без того кусанную-перекусанную, всю в трещинках, даже Хавоку захотелось сказать ему, чтобы оставил ее в покое, до нее же уже дотронуться нельзя, и ответил:
-Тут брат исчез. Здесь… я его тут оставил, а вернулся - его уже… не было, - держится еще, не плачет. - И поэтому… вот так получилось… простите…
У Хавока сердце кровью обливалось. Наверное, он пошел все-таки в мать.
-Ладно, шеф… Это не дело, ты ведь, небось, есть хочешь?
-Ну что Вы, - Ал даже начал было улыбаться ему, но увидел Хавоковы глаза и сдался. - Немножко…
-Жди здесь, никуда не исчезай, сейчас вернусь!
Только отойдя, лейтенант подумал о том, как это прозвучало.
Да, они искали второго "шефа", старшего, уже три месяца, и все безрезультатно. Его совсем не было, нигде. Просто нет, да и все тут. А здесь, оказывается, вон оно что…
Когда он притащил ему три кружки кофе и целый пакет булок, Альфонс наконец-то поднял на него припухшие серо-зеленые глаза. Нет, все-таки непохож.
-Это все мне? - нерешительно, будто боясь показаться невежливым, спросил он. До Хавока только тогда дошло, он растерянно почесал светлый рыжеватый затылок:
-А ты разве… тоже не столько ешь?
"Хавок, Вам нужно чаще пытаться думать" - удрученно заметил однажды полковник Мустанг. "Эх, что за дела, - подумал Хавок, - и полковник теперь не полковник, и Элрик теперь только один остался, стоит вот перед столиком, такой же точно маленький, а слезы в кофейную кашку так и сыплются…"
-Черт, а у меня и платка нет, - расстроенно пробормотал Хавок. - Ну… тогда я одну чашку себе возьму, тоже с утра ни маковой росинки… И булки… их же тоже надо куда-то девать…
Нет, ревет. Беззвучно, тихонько вздрагивая, уже и глаза, наверное, болят плакать. Лейтенант снова прикурил, но скорей чтоб просто занять руки, отложил сигарету тлеть на краешке пепельницы и взялся за кофе.
Сам он Альфонса вживую видел впервые. К нему ездил майор Армстронг, туда, в Ризенбург, брал отпуск за свой счет и возил с собой еще доктора их, Армстронговой, генеральской семьи. Хороший человек майор. Хавок бы тоже выручил, да ему было нечем.
Тогда была совсем беда - в стране творилось, да и продолжает твориться, черт знает что, в армии тоже полный караул, полковника, и так чуть живого, грозились совсем расстрелять. Стальной алхимик пропал начисто, а с его братом сделалось, насколько Хавок знал, а теперь еще и видел, очень плохо. И майор поехал к ним. Потом в штабе он рассказывал про Альфонса, не совсем ему, но слушать, делая вид, что занят работой, не возбранялось ни ему, ни прапорщику, ни Хоукай.
Младший Элрик приехал в Ризенбург один, с двумя билетами и с Эдвардовым чемоданом. Сказал только одно слово: "Спать", а когда лег, так же молча, не раздеваясь, трое суток не вставал, только иногда поднимал голову, чтобы попить, и снова переворачивался на другой бок. Уинри, сидевшая с ним все это время, видела, как он иногда просыпался, его рука начинала испуганно шарить рядом, а потом вдруг замирала, он весь сжимался в комок и снова затихал на несколько часов без движения. Он был весь белый, словно ему не хватало воздуха, губы спеклись, он разлеплял их, часто, неглубоко дыша, словно давя внутри слезы, его начинало трясти через несколько секунд, каждый раз, после того, как он просыпался. Он молчал, глаза у него всегда были крепко зажмурены, словно он боялся посмотреть на то, что было вокруг него. Уинри видела, как он кусает губы, не прикусывает, а именно защемляет зубами до крови, так что остаются маленькие багровые ранки, и постоянно держит ладонь у себя на шее, иногда сжимая. Когда он отключался и рука сползала на подушку, из-под ладони показывались синяки, непонятно, откуда взявшиеся у него на шее, несколько - под ухом и ниже, у ключиц. Кто их ему там наставил? Когда он стискивал пальцы, ему должно было становиться больно. Он словно проверял, там ли они еще или нет…
К концу вторых суток у него поднялась температура, он начал бредить, звать Эдварда и горько плакать. Уинри рыдала вместе с ним, бабушка сходила с ума, они звонили Идзуми, но не могли дозвониться - Ал уехал одним из последних поездов, в Централе началась неразбериха, и Идзуми, так и остававшаяся после переворота в доме Марии Росс, никак не могла выехать из города. Такой кошмар продолжался еще сутки, а потом все прекратилось, так внезапно, что Уинри на секунду решила, будто Ал умер.
На следующее утро он спустился к завтраку. Попил только чаю с молоком и ушел обратно наверх, откуда буквально через минуту раздался такой вой, что даже бабушка Пинако расплакалась. Уинри уже боялась, что скоро и у бабушки с сердцем станет плохо.
Идзуми приехала вечером этого же дня, усталая и вся какая-то оборванная. Дверь шарахнулась об косяк.
-Здрасьте. Где? - устало поздоровалась она. Уинри трясущейся рукой указала наверх. - Как он?
-Он воет, - прошептала девочка, чувствуя, как рот опять сам собой кривится, и она начинает реветь. - И плачет.
-Ага, ну щас он у меня повоет, - дешевые пластиковые шлепанцы отлетели в угол, Идзуми яростно протопала босыми пятками по коридору, потом вверх по лестнице.
Видимо, он узнал ее уже по шагам, потому что когда наверху дверь точно так же шарахнула об косяк, свирепый голос Идзуми загрохотал без всякой паузы:
-Ага! Я вижу, уже зашевелилось что-то в мозгу, да?! Я тебе скажу, ты не напрасно плакал, щас тебе все пригодится! - дверь захлопнулась, от чего содрогнулся весь дом.
Нельзя сказать, что Уинри не догадывалась, что творилось в комнате следующие пять минут, но когда услышала, как в очередной раз бабахнула дверь и появился Ал, сопровождаемый оглушительным: "Чтоб умылся, переоделся и дул сюда! Буду с тобой разговаривать! И чтоб принес мне чаю! Мухой!" - она все же вздрогнула. Ал зажимал руками и рот, и нос, между пальцев у него бежали струйки крови, ярко-красные капли срывались на уже заляпанную футболку.
"Извините" - промычал он и скрылся в ванной, кажется, даже прихрамывая, непонятно было, остались ли у него вообще зубы во рту. Впервые в жизни Ал огреб от Учителя за обоих - и за себя, и за брата.
После этого и воспоследовавшей трехчасовой беседы, в ходе которой Ал, похоже, едва не лишился уха, а потом вынужден был ходить, чуть перекосившись на правый бок, и жевать осторожно, потому что один верхний зуб стал чуть шататься, Ал наконец пришел в себя.
Он снова стал есть, спать, осмысленно смотреть и разговаривать. Единственное, он мог разговаривать только о брате. Постоянно, только о нем. Потом он снова стал кричать по ночам, останавливаться и надолго замолкать днем. Стал часто смотреть в окно, потом подходить к нему и замирать, куда-то глядя, потом стал выходить и садиться на крыльцо, бродить вокруг дома, то и дело оборачиваясь в сторону дороги, все чаще, потом начал куда-то пропадать. В нем росло беспокойство и тревога, он слонялся по комнатам, словно не мог посидеть и минуты, постоянно прислушивался, мог во время обеда вскочить и броситься открывать дверь, потому что ему слышалось, что стучится брат.
Рылся в старых Эдовых записях - сначала перечитывал, а потом просто стал сидеть и вглядываться в почерк, вскакивал и бросался к окну - смотреть его, не идет ли. Ему почему-то все время казалось, что Эд вот-вот придет, вернется. Когда Уинри как-то услышала, как он разговаривает с ним, сидя на подоконнике и держа в руках его плащ, и что он ему говорит, ей стало по-настоящему страшно. Кажется, Ал сходил с ума.
Приезжал майор Армстронг, привозил врача. Врач осмотрел его и констатировал навязчивое состояние. Ал выслушал молча и никак не отреагировал. Врач сказал, что нужно лечиться. Ал сказал: "Нет, спасибо".
У него горели глаза, а взгляд был твердый и упрямый-упрямый. Майор Армстронг сказал ему, чтобы он приезжал в Централ.
Хавок тоже не очень понимал, на что майор надеялся - полковник даже не сидел, а лежал в тюремной больнице, учитывая обстановку, вообще непонятно было, когда теперь состоится экзамен на звание Государственного алхимика и кто его будет принимать.
Но вот, через три месяца, он наконец приехал - видимо, домашние не хотели его никуда отпускать, ясно же было, зачем он едет.
Хавок взял с пепельницы окурок, дотлевший почти на треть, затянулся и долго выдохнул, получилось похоже на вздох. Бесконечная какая-то история, неужели, они так всю жизнь и будут искать один другого…
-Ну, ладно тебе, командир, поплакали и хватит, - наконец сказал он и тихонько потрепал его по плечу. - Не реви. Подкрепи силы и поедем в штаб, майор Армстронг как раз на дежурстве… А, черт, платок себе, что ли, завести…
-Простите, - Ал глубоко, прерывисто втянул носом воздух раз, другой, поморгал. - Спасибо, у меня есть, - он вытащил из кармана красного плаща голубой носовой платок и неловко вытер глаза и нос. Плащ был точно тот самый - Хавок видел его сто раз, разве что у прежнего хозяина там в кармане платков отродясь не водилось. - Лейтенант, извините… Вы приехали сюда искать меня?
-Да нет, по правде сказать, по делу, сажал полковника на поезд.
Альфонс замер:
-Полковника Мустанга?
-Эхм… да нет, другого полковника, - Хавок вздохнул пуще прежнего, - Наш полковник… больше не полковник, - неуклюже подытожил он и принялся болтать в чашке кофейную гущу, - Он месяц отсидел в тюрьме… и теперь он вроде как капрал…
-Как это?
-Да вот… как-то так. Его и оправдали-то через пень-колоду, нам всем было боязно, как бы его и совсем к стенке не поставили, - Хавок сглотнул, слишком живо было воспоминание, - но все слава Богу. В прошлом месяце его выпустили наконец и отправили служить подальше от Централа. Он сам попросился на север, я, честно говоря, не понял, зачем, но вот, служит теперь где-то у границы с Драхмой, где генерал-лейтенант, майора Армстронга сестра.
-Я должен с ним увидеться, - неожиданно четко произнес Альфонс.
"О, как, - подумалось Хавоку, - не "хочу", а прямо-таки сразу "должен".
-Знаешь, что, шеф, поедем-ка в штаб, я с машиной, довезу - высший класс. Я про полковника тебе ничего не могу толком сказать - с тех пор, как он уехал, его не видно и не слышно, он нам не звонит и писем тоже не пишет. Мы про него ничего не знаем, в Штабе тоже черт знает что - они из кабинета даже стол его вынесли. Так что поехали, посмотришь сам, с майором Армстронгом поговоришь, я слышал, он собирался в те края. Чемодан понести?..
В машине приятно свежо пахло, на упругой бежевой коже кресел ни пятнышка, приборная доска глянцевито отсвечивает - чистить пуговицы мундира, если б не было положено по уставу, Хавоку и в голову бы не пришло, но порядок в машине и оружии он любил.
Ал сразу получил плед из верблюжьей шерсти, в который по пути на вокзал куталось их новое начальство, и прикорнул на переднем сиденьи рядом с лейтенантом. Идти спать назад почему-то категорически отказался, сказав, что уже как-то там спал. Хавок не понял, но переспрашивать не стал.
Альфонс дремал не у окна, а ближе к сиденью водителя, чуть ли не задевая коленкой рычаг переключения скоростей. Отросшие карамельные волосы лежали на щеке, слипшиеся ресницы были темные, как нарисованные тонкой кисточкой, под ними и на веках - растушеванная синева. Потрескавшиеся, в чешуйках и ранках губы, линия тонкая и как будто чуть-чуть, по-детски обиженная. Нахмурится, подожмет губы - один в один Эдвард. Хавок приглядывался и так, и эдак, успевая изредка бросать взгляд и на дорогу. Кажется, хоть лицо слегка порозовело - как он на этом вокзале, так двое суток в кафетерии и простоял, что ли? Ждал, видать, бедолага…
Хавок со вздохом признал, что пора ему жениться, уж хоть на ком, и заводить собственных таких вот маленьких "шефов" - он глядел, как измученный мальчишка спит, и чувствовал, как все отцовские инстинкты лезут наружу, прося подоткнуть одеяло.
Нет, до чего похож. Хавоку вспомнилось, как он вечером вез куда-то или откуда-то его старшего братца и полковника, не этого, непонятно откуда взявшегося, а их полковника, настоящего, полковника Мустанга. Лейтенант почувствовал, как по спинке его сиденья постучали.
-Слушаю? - Хавок глянул в зеркальце заднего вида и увидел, как полковник поднес к губам палец. Джин вытянул шею в сторону - так и есть, Эдвард тепло, уютно спал, безмятежно привалившись к полковничьему плечу. Руку Мустанга в белой перчатке было хорошо видно, она призрачно отсвечивала в полумраке салона. Хавок знал этот жест, он означал "езжай помедленнее". Правильно, пускай спит. Хавок сбросил скорость. Вереница фонарей за окном чуть притормозила, поплыла плавней, как будто с большим чувством и расстановкой. Длинные, тускло-желтые блики стали скользить медленнее, чуть задерживаясь на лице полковника, а потом тая и соскальзывая вниз, словно превращаясь в воду. Полковник смотрел в окно и чему-то улыбался.
От автора: ...да, я помню. Нет, я не забыла про энцу. Да... да, она будет, да... Чем? Кирпичом?.. Да, будет скоро...)
Автор: Shiwasu
Бета: schuhart_red
Фендом: Full Metal Alchemist
Дисклеймер: не принадлежат, не извлекаю
Пейринг: Эд|Ал|Рой|Эд|Рой|Ал|...
Рейтинг: NC-17 (общий)
Жанр: ангст, романс, ангст
Статус: закончен, в процессе бетинга
Предупреждение: На этот раз без особых. Ну, разве что, опять всех жалко, видимо :]
Саммари: кто чем занимался после того, как автор дописал "Форму кривизны"
Размещение: с разрешения - пожалуйста
Круги своя. Часть 3
Круги своя. Часть 3
Ему начало сниться, как он его обнимает, в тюрьме.
Вообще, тюрьма была неплохим местом. Возможно, Рою даже пришло бы в голову, что он хочет побыть тут подольше, если бы такая перспектива и без того не была чересчур близка.
Он пролежал в больнице месяц – так долго в первый раз в жизни. Из военных госпиталей его всегда выпускали не позднее, чем на третий день, только один раз он провалялся в койке почти неделю – с воспалением легких, как ни стыдно ему было это признать. После этого, уже в мирное время, полковник просто отмахивался от больниц – болезни его не брали, а все остальное, как бы грубо ни прозвучало, заживало на нем, как на собаке. После ночи, когда совершился переворот, он пролежал в больнице четыре недели – спешить ему теперь было некуда, поэтому выздоравливать он тоже как будто не торопился. Нельзя сказать, что из тюремной больницы вообще кто-то стремился выйти поскорей – койки там были мягче, и кормили не в пример лучше. Собственно, полковник не возражал ни против того, ни против другого. Он просто лежал.
У него теперь не было глаза, зато была дыра в груди и самое сильное сотрясение мозга за всю его предыдущую жизнь. Полковник спал. Ему было больно смотреть даже в потолок, больно дышать, собственно, когда он бодрствовал, ему ничего другого не оставалось, кроме как болеть, всему целиком, и поэтому он спал. Просыпался, ему вспоминались длинные, тоскливо-черные ночи в окопах, ночные дежурства, когда он еще был молоденьким лейтенантиком с жиденьким, только пробившимся пушком над верхней губой (Рой даже морщился сквозь дрему), бессонные ночи в своем кабинете, он вспоминал много, много ночей недосыпа, вздыхал и снова погружался в сон. Ему редко что-то снилось. Вернее, как говорил один его знакомый врач, сны человеку снятся всегда, он просто не всегда помнит их, когда просыпается. Рой не помнил. Он почти постоянно лежал с закрытыми глазами… Теперь уже, получается, глазом. Он иногда пытался посмотреть вокруг этим глазом, но было ужасно неудобно, все плыло, картинке не хватало левой стороны, и она как будто заваливалась набок, никак не хотела наводиться резкость и сразу же начинала болеть голова. Он опускал веко и снова от безделья задремывал.
Иногда слушал, как ноет в груди. Эта боль была похожа на такой звук, словно кто-то долго-долго тянет смычком по струнам в одну сторону, потом так же медленно – в другую, протяжно и нудно, изматывающе. Ныло оно все как-то вместе, нестройным хором, в груди, в глазу и в голове, как будто звук шел из трех разных углов, и наверное поэтому Рой чувствовал себя разобранным на несколько частей – три ноющих и много отдельных, молчащих. Он спал и спокойно дожидался, когда все затихнет. Постепенно все действительно утихло, осталось что-то фантомное, вроде звона в ушах. Была еще некоторая разобранность, будто он до конца так и не сросся, да еще мозг так и не встал на место после сотрясения, как выбитая косточка, которую вроде бы и вправили, но что-то там еще не щелкнуло - не в физическом смысле, полковника просто одолевали необъяснимо странные мысли, голова работала бестолково. Но Рой не слишком переживал, знал, что когда-нибудь, в один прекрасный день все само вдруг хрустнет и войдет на место как надо. Ничего не оставалось, кроме как учиться смотреть одним глазом.
Вокруг снова появились люди, за ними потянулись военные. За ними, как нитки, потянулись новости. Рой даже с некоторой долей сожаления понял, что придется опять начинать думать, и думать быстро и даже, так сказать, изощренно. Его допрашивали, без свидетелей, не рассказывая, что происходит, поэтому соображать приходилось сразу на пределе возможностей. Потом все опять затихло, и через неделю лежание на больничной койке кончилось, в жизни Роя настали перемены – его перевели в тюрьму, в одиночную камеру. Запретили свидания. Рассказали о том, что он разжалован.
То, что он не разжалован, а разжалован ко всем собачьим чертям, в пух и прах, до Роя дошло только на следующий день после обеда. Он решил взять привычку прогуливаться по камере, и вот шел-шел и замер. Он вдруг почувствовал себя так, словно шел по узенькой прогибающейся досочке, прямо на воде – черная вода слева, черная вода справа, - и нес что-то. Важное что-то нес. И поскользнулся. Досочка обманчиво подалась под ногами, и… Рой посмотрел на цементный пол, расплывающийся перед глазом, и где-то прямо над макушкой у себя услышал тихое, прощальное «буль-к!».
Так.
Он стоял на этой досочке с пустыми руками. Посередине. Как идиот. Он уже прошел больше половины пути – и нет, придется разворачиваться, брести назад, брать снова и опять идти, той же дорогой. Рой вернулся и медленно прилег обратно на жестковатую койку с плоской подушкой. Правая рука расстегнула пуговицу на рубашке и заползла внутрь. Он потрогал пальцем выступающий шрам на груди, чувствуя стежки – швы еще не сняли, - и затих так. Он еще ощущал усталость и решил, что прогулки начнет с завтрашнего дня. Маленькое послабление.
Он же почти не делал себе послаблений, вот таких, маленьких. Ну… делал пару раз… давно. Он подумал, что теперь у него много свободного времени. Просто свободное время. У него никогда его не было, может, только в детстве, да и то как-то не запомнилось, то есть, считай, все равно что и нет. Он всю жизнь был занят, что-то делал, куда-то шел, сам, а потом и другие шли за ним. А теперь ему было можно просто полежать на койке. Горизонтально и с пустой головой. И если горизонтальное положение в его жизни периодически и случалось, то пустая голова – никогда.
Свободное время… Что бы он хотел сейчас поделать? Рой не мог сказать навскидку, но решил, что предпочел бы делать это не в тюрьме. Хотя, тут, как ни странно, оказалось неплохо. Будь тут еще иногда ветер и рассветы с закатами, было б даже и совсем хорошо. Тут спокойно, тихо, и мысли все спокойные, тихие, никуда не спешат, например, вот эта, что пришла недавно, про то, что он тут живет совсем как жук в спичечной коробочке…
Рой был безмятежен, грустно иногда становилось только от мысли, что его, возможно, в скором времени расстреляют. Это было правда грустно и как-то даже бестолково, что ли. Иногда, положив пальцы на шрам, нитки из которого через неделю все-таки вытащили, он думал про свое последнее желание. Ему хотелось побриться. И какую-нибудь книжку. А потом, если что, еще одну. Но это он получил и так, вслед за чем пришла неторопливая, с оттенком любопытства мысль о том, что, видимо, его все-таки не расстреляют. Это было хорошо. Жить.
Потом ему разрешили свидание, и снова в течение получаса, что он разговаривал с майором Армстронгом, ему пришлось крайне быстро соображать. Эти полчаса дали ему пищу для размышлений на следующие несколько дней. Уже идя обратно в камеру под конвоем, он ощущал себя так, словно у него полные карманы мыслей, как камешков. И при обыске их не найдут. Что сейчас он придет, разложит свои сокровища на полу перед койкой и начнет их неторопливо, смакуя, перебирать: сможет подумать вот эту мысль, потом ту, а самые интересные оставит себе на потом. Мысли в голову бывшему полковнику в последнее время лезли какие-то детские.
Тогда он и правда позволил себе усесться возле койки на шершавый цементный пол, вытянуть ноги и приняться перебирать мысли. Власть взяло правительство, был сформирован парламент, майор успел обрисовать обстановку лишь в общих чертах. Доказательства его невиновности собираются для суда. Конечно, ситуация была очень шаткая и могла повернуться как угодно, но столько человек толкали ее в нужную сторону, что если бы Роя в самом деле расстреляли или оставили в тюрьме на долгий срок – это было бы форменным невезением. Бывший полковник Мустанг этим не страдал. Майор Армстронг, изо всех сил скрывая жалость во взгляде и как будто оправдываясь за них всех, говорил, что они сделают все возможное, для того, чтобы его восстановили в звании, но, тут он смущенно теребил усы и выдавливал, будто это было не совсем приличное слово, чтобы пока он рассчитывал не выше, чем на капрала.
Майор сменил тему почти без всякого перехода, видимо слово «капрал» совсем выбило его из душевного равновесия, и сказал, что Стальной алхимик пропал. Что его поиски ведутся весь этот месяц, но до сих пор не дали никаких результатов. Он сказал, что в Ризенбурге сейчас находится его брат, Альфонс Элрик, что он вернулся в свою нормальную человеческую форму. Рой сказал: «Понятно».
Наверное, если бы у него было много свободного времени, Рой делал бы глупости. Потому что когда он перебирал все эти мысли, которые принес ему майор, эту он оставил напоследок, про запас. И пошел с ней спать, спрятав в кулак, как раковинку или бусину. Нет, это был бы шарик, маленький, янтарно-золотой, как леденец, и прозрачный, такой, что если держать его на просвет на солнце, у него внутри было бы видно каждый сверкающий пузырик воздуха. Рой накрылся одеялом и отвернулся к стене, подспудно подозревая, что сходит с ума. Или впадает в детство. Глупости будет думать точно. И действительно, стоило ему закрыть глаза, как в голове, будто возникая откуда-то издалека, зазвучало: «Да какого черта?! Я уже прошел медкомиссию, пусти!..те!». Сколько ему тогда было? Двенадцать?..
-…Поздравляю, теперь ты цепной пес армии, - часы сверкнули серебряной цепочкой на солнце, перелетая через всю комнату. Полковник чуть подумал, не слушая, что новоявленный «Стальной алхимик» там бубнит про «более торжественную обстановку», а потом сказал. – Подойди сюда.
-Зачем? – тут же отозвался Элрик.
-Стальной, в армии приказы не обсуждаются. Подойди ко мне.
Пацан, недовольно ворча, вытащил из-под себя ногу, встал и, не слишком спеша, прошлепал к нему. Рой тоже поднялся и обогнул стол.
-Посмотри-ка на меня.
Тот мгновенно сложил руки на груди, набычился и уперто стал смотреть в угол.
-Я и сам знаю, - закипая от злости пробурчал он, - сам, ладно? Нечего надо мной нависать… Эй! – рука в перчатке бесцеремонно сгребла его за лицо и повернула к свету, Эд сощурился, когда солнце ударило ему прямо в глаза, - Вы чего?!
-Посмотри на меня.
-Я уже прошел медкомиссию!
Рой без труда приподнял его повыше, держа за подбородок, так что мальчишке пришлось привстать на цыпочки. Солнце сверкнуло в глазах, как в зеркальцах.
-Да на кой черт я должен на Вас смотреть, чего я там не видел?! Пустите!
Полковник не счел нужным отвечать, просто немного повернул его лицо, чтобы солнце светило теперь сбоку и не било ему в глаза. Эд уже чуть ли не рычал, его взгляд горел яростью - он явно чувствовал себя меньше обычного по сравнению с полковником, поэтому лицо у него сделалось сердитое и смешное. И золотое-золотое. В солнечном свете Рой отчетливо видел каждую пушинку на его скулах, чего даже с расстояния шага не рассмотришь, каждый волосок в светлых, с хмурой складочкой посередине бровях.
Ресницы у него были еще детские - длинные, пушистые, как мех, очень красивые были ресницы. Рою понравилось, как они растут - верхние будто чуть наискосок, расправлялись веером к уголку глаза под тонким блестящим веком - это видно было только мгновение, когда он моргал от солнца, и ресницы ложились на щеку и снова вспархивали вверх, как кисточка. Он смотрел сердито и недовольно, а нижние ресницы у него при этом были длиннющие-длиннющие, ровные, отогнутые книзу и такие гладкие, что казалось, солнце стекает по ним, повисая на кончиках крошечными золотыми капельками. Рой даже чуть наклонился, чтобы рассмотреть их еще ближе. Мальчишка нахмурился и попытался отодвинуться, что-то ворча, и из-за сжатых пальцами в белой перчатке щек стал похож на маленького, сердитого, золотистого хомяка.
Солнце сверкало в светлых ресницах, как в золотой проволоке, путалось в них и просвечивало радужку, будто поверхность медового озерца сквозь кружево. Внешний край радужки был цвета кленового сиропа и растопленного сливочного масла, а к зрачку, будто стекая в углубление, густел, делался вязким и темным, как тянучая карамель. Рой видел в этих глазах каждую коричную точечку, как можно увидеть на солнце пузырьки воздуха внутри большого прозрачного леденца.
Глаза полковнику определенно нравились. Не столько даже глаза, сколько взгляд - ясный, умный, возмущенный сверх всякой меры. И живой. В его глазах ясно читалось, что он сейчас его укусит за пальцы, но полковник со странным чувством понял, что это куда лучше, чем было видеть того ужасно маленького погасшего человечка в инвалидном кресле-каталке. Все что угодно было лучше, чем то крошечное, худое, сжавшееся тельце, которое занимало всего лишь угол в кресле на колесах, словно оно не целое, а половинка, остаток. Пустой завязанный узлом рукав. И глаза, которые тогда вызвали у Роя в пальцах такую нервную дрожь, что он потом вез ее с собой до самого Централа. Он без труда, одной рукой вынул его за шкирку из кресла, поднес близко к себе маленькое, желтое, словно восковое, лицо - и внезапно увидел на нем его глаза и так испугался, что чуть не отшатнулся, еле удержал руку, чтобы инстинктивно не отбросить его от себя, как отшатываются от мертвецов. Это были погасшие глаза крошечного старичка, без цвета, без малейшей искры сознания Тогда еще подполковнику стало так страшно, что когда он начал говорить, отпустил мальчика, и его пальцы разжались на хлопковой безразмерной кофте, оставив на его груди складки, как смятый цветок, - рука у Роя уже начала дрожать. Наверное, из-за этого он так хорошо запомнил выражение его глаз, которое увидел, уже уходя - глаза совсем другого человека, настоящие его глаза. Те, которые видел перед собой сейчас.
-…Вы долго улыбаться будете?! - Эд бы еще многое мог сказать про его бандитскую ухмылку, но побоялся. Темные глаза Мустанга вообще частенько заставляли его робеть, а потом, как следствие, из-за этого беситься. Сейчас, по совести говоря, ему было даже страшновато, потому что он не понимал, чего от него хотят. - Может, пустите уже, а?! - он потихоньку начинал звереть, потому что стоять на цыпочках тоже было не самое его любимое занятие.
-Маленький, а сварливый, - только и уронил полковник. Ну, не говорить же ему было, в самом деле, что Рой рад тому, что он… выжил? Что он снова такой живой и настоящий? Рой и сам не знал, что хотел сказать, а мальчишка бы и подавно не понял.
-Сколько раз повторять, я НЕ мелкий!! Я расту еще!!!..
…Все-таки, он был искренне рад.
Рой вдруг отчего-то так отчетливо и ярко представил его себе сейчас, лежа на тюремной койке, что даже сам вздрогнул. И у него сразу же заболел шрам, потому что кровь часто забилась под только недавно стянувшейся кожей. Сердце сильно толкнулось в груди. Рой даже не знал, как выразить удивление самому себе за такие сентиментальности, потом решил, что и не надо, и просто лежал, касаясь пульсирующего шрама пальцами. Он неодобрительно думал, что сейчас представит себе следом.
Представит, как эти же глаза, уже блестящие, пьяные, смотрят на него, а потом сладко закрываются, приоткрывается рот, представит себе мягкие, сначала всегда такие неподатливые, сухие мальчишеские губы. Подумает о том, что если захватить ртом нижнюю и только начать ласково посасывать - он весь, сразу же, обмякает у тебя в руках, слабеют лопатки, плечи, колени подгибаются, и он плывет, поэтому когда целуешь его, нужно держать его крепко-накрепко. Рой подумал и о том, как любил на секунду отодвинуться, чтобы он только приоткрыл глаза, и медленно, осторожно провести ему по влажной губе большим пальцем, и чтобы он посмотрел на него - в глаза, на губы, потом на ласкающую его руку, а потом снова в глаза… Нет, ему не "нравилось", он действительно любил это делать. Любил целовать его - большим пальцем надавливаешь на расслабленный подбородок и, немного наклонив голову, губами к губам, чтобы он пустил внутрь, чтобы поддался сначала его языку, потом рукам, пустил сначала под куртку, потом под майку, к коже.
Наверное, ему еще тогда, в тот первый день, когда Эд получил звание, захотелось это сделать. Еще тогда, когда держал его за подбородок - надавить большим пальцем, и губами к губам...
…Пацану тогда было двенадцать лет. Роя аж передернуло…
Пропал. Понятно… вот как. А еще через пару лет ему бы уже было восемнадцать. К черту такие мысли.
Он позволил себе тогда целую неделю - не такая уж и маленькая слабость. И дернул же черт… Нет, он не был доволен собой, это было совершенно лишним. Рой подумал, какой же внутри него жил идиот, с которым постоянно нужно было бороться - заставлять, запрещать, направлять. Если этого не делать, то… двенадцатилетний пацан... Хорошо, допустим, он все же притормозил на два года. Четырнадцатилетний… Рою стало страшно и как-то слегка нехорошо.
Да, он любил покомандовать. Но делал это не потому, что считал, будто знает все лучше остальных - нет. Просто должен же кто-то это делать. А Рой объективно знал, что справится. Точно так же он всю жизнь командовал самим собой, и исполнял - вместе со всеми. Он приказывал себе сидеть в окопе, в холоде, по горло в грязи, не дергаться, не бояться, не бежать, молчать и ждать. Он приказывал себе идти вперед, мог бы - давал бы себе пинков и затрещин, еще вдобавок к тем, которые получал от старшины. Он заставлял себя расти, а когда добился того, чего хотел, и уже стал отдавать приказы другим - сам для себя внутри он все равно оставался кем-то вроде рядового. Ничего не менялось, он никогда не давал себе спуску. Страшно? Больно? Не можешь? Па-ш-ше-л! Не сидеть! А ну встал! И вперед, вперед, живо!
Это он заставлял себя идти. Это он не давал себе закрывать глаза и отворачиваться. Это он научил себя не бояться вида вывернутых внутренностей и мертвых тел своих знакомых. Это он со свирепыми, лютыми ругательствами заставлял себя просыпаться потом по утрам.
Сейчас этот Рой как будто лежал у него за спиной, на койке у противоположной стены. Этот Рой был в нем разочарован. Он махнул на него рукой и с болью, почти с омерзением выплюнул: "А, и хрен с тобой, так и лежи", и улегся тоже, лицом к стене.
Этот Рой его презирал - со всеми его камушками и бусинками, с сидением возле койки, со всем его бездействием, безразличием и тоскливым нытьем. Этот Рой тоже устал с ним бороться, толкать на скользкий замшелый склон огромный многотонный камень, а потом чувствовать, как здоровая глыба накреняется, потому что этот идиот не удержал ее со своей стороны, орать, материться, рвать жилы и ломать ногти и потом с отчаянной злобой смотреть, как все катится под откос к чертям собачьим.
Да подите Вы к дьяволу, полковник! Можешь теперь лежать и думать - и про губы, и про ресницы, и про ямочки, и про то, как ты чуть не трахнул у себя на столе несовершеннолетнего пацана. А заодно и про то, что если это выплывет наружу, если за эту неделю вас хоть кто-то застукал, хоть кто-то понял, то тебе не то что штабной туалет, где ты ему однажды заправил за щеку, зубной щеткой не доверят чистить - тебя расстреляют и даже закапывать не станут. Ну что, Рой? Пропало твое великое спокойствие? Ты мне осточертел. Мне противно твое нежелание шевелиться. Хочешь, чтобы тебя все оставили в покое? Хочешь полежать? Лежи. Я тоже полежу. Но я, в отличие от тебя, хочу вернуть себе все. Все, и погоны, и статус, и найти непонятно куда подевавшегося несовершеннолетнего засранца. Поэтому скоро Вы у меня встанете, полковник, вскочите и построитесь на счет три. У Вас час на сладкие фантазии, о том времени, когда Вы еще действительно были полковником, и все прижимались к стенам, когда Вы шли по коридору. Валяйте, подумайте про губы, ресницы, про сверкающий след слюны на золотистой щеке, взбодритесь. И подумайте, где Вы теперь все это собираетесь искать. Думайте, полковник, думайте. Теперь у Вас много свободного времени, так что заодно можете наконец повести себя, как офицер, и откровенно признаться, на кой черт Вы затеяли эту неделю свиданий и так ли на самом деле Вам все это было надо?
Если бы Рою сказали, что его разжалуют, он будет лежать в одноместной камере и думать про Стального алхимика, он воспринял бы это как жестокое оскорбление.
-Интересно, Маэс, что бы ты сейчас сказал, глядя на меня? - получилось не так твердо, как хотелось. - Пожалуй, даже ты бы посмеялся надо мной. Ты научил меня делать глупости, Маэс.
В камере было тихо. У него оставалось еще пятьдесят пять минут на сердитые сладкие губы, запах грушевых карамелек и задыхающееся: "Терпеть Вас… не могу… еще…".
Ну и где ты?
Вот же глупость. Шрам на груди пульсировал ровно и быстро.
Он мог представить себе каждую точечку в глазах Элрика. Прошло больше года, а он до сих пор отчетливо помнил его запах и вкус.
Маэс тогда конечно изрядно удивился, услышав, но только улыбнулся и пожал плечами, поднял руки, будто сдаваясь. Это он научил Роя этому своему "почему бы и нет?". Рой со вздохом понял, что если бы Хьюз сейчас сидел в камере рядом с ним, он снова сделал бы то же самое - так же пожал бы плечами и улыбнулся.
-------
-…Эй… командир?
Чья-то рука опустилась Алу на плечо и без лишней аккуратности развернула. Перед Аловыми глазами оказались золотые, не страдающие от слишком частой чистки пуговицы синей военной формы, выше расстегнутый воротник мундира с сероватыми пятнышками, а еще выше растерянное, немного испуганное лицо лейтенанта Хавока.
-Здравствуйте, лейтенант.
-Ох ты ж ёд… Здрасьте, - однажды, когда все это выражение целиком услышал полковник, Хавоку пришлось драить штабной сортир зубной щеткой, а потом в нем же, уже чистом, мыть рот с мылом. С тех пор лейтенант как-то инстинктивно старался выражения избегать. - Ты что тут делаешь?
Хавок понял, что губам ничего не мешает двигаться - сигареты не было. Выронил. Посмотрел под ноги - так и есть, выронил. Он автоматически придавил ее носком сапога и снова поднял глаза. Хавокова мать сказала бы: "Боженьки!" и бросилась бы причитать - весь вокзал бы слышал, и пассажиры и носильщики, и продавщицы в кассе. Верней, она скорее всего начала бы причитать сразу, еще у выхода с перрона. Это оттуда он заметил невысокую фигурку в красном плаще с капюшоном, стоящую у круглого столика вокзального кафетерия, и бросился к ней, расталкивая людей. Хавок посмотрел парнишке в лицо и подумал:
"Мама подняла бы вой…"
Вой хотелось поднять и самому Хавоку.
Всех строго предупредив, что они с Фьюри их "в глаза не видели, и поиски не увенчались успехом", прапорщик Фарман рассказал, что младшенький - вылитый Эд. Действительно похож, видно, но все-таки, другой совсем.
-Ты что тут делаешь?
-Я… - он и так глаз почти не поднял, а тут Хавок по движению ресниц сверху увидел, как взгляд у него забегал. - Я жду поезд…
-Поезд, - повторил Хавок. Он понятия не имел, с чего вдруг начал думать про свою маму, но она, увидь сейчас младшего Элрика, точно хлопнулась бы в обморок. Альфонс был весь серый, губы покусаны, глаза распухли - как Бреда как-то сказал про невыспавшегося полковника, "такие мешки, что под глаза впору лифчик вешать". Поезда он ждет… Хавок вздохнул, развернул его за плечи обратно к столику и встал сам. Чемодан под столом… все понятно.
-Шеф, - начал он и полез в нагрудный карман, - а к нам в штаб твоя подруга Уинри уже двое суток звонит, не переставая, найти тебя никак не может. Еще сутки, и пришлось бы объявлять тебя в розыск. Пардон, - широко улыбаясь, он обратился к стоящим у соседнего столика девушке и пожилой даме с собачкой на поводке, - Вам пепельница не нужна? Премного благодарен, - получив жестяное блюдечко, он поставил его перед собой и звякнул зажигалкой. Ал склонился, как будто не мог больше стоять прямо, положил щеку на стол на сложенные руки. Его мутноватые сизые глаза медленно и бездумно следили за тем, как большая рука Хавока с длинными пальцами стряхивает с сигареты жемчужно-серый пепел.
-Я знаю, - сказал он. - Простите…
-Она говорит, ты собирался в Централ. А получилось вроде как и не доехал. Ты что же, тут, на вокзале, двое суток просидел?
-Да, - Альфонс вздохнул, - Наверное…
Хавок затянулся поглубже. Перед ним стоял мальчик, живой мальчик с голосом, как у огромных пустых доспехов. Теперь у него шевелились губы, когда он говорил, но Джин не сомневался: и доспех, и этот паренек - это все был один и тот же человек. Тот же голос, та же манера, те же слова и интонации. Только теперь у Альфонса было лицо, волосы, глаза. И когда он не поднимал взгляд, он был ужасно, до мурашек похож на старшего брата. Второй Элрик.
-А почему на вокзале?
Ал прикусил губу, и без того кусанную-перекусанную, всю в трещинках, даже Хавоку захотелось сказать ему, чтобы оставил ее в покое, до нее же уже дотронуться нельзя, и ответил:
-Тут брат исчез. Здесь… я его тут оставил, а вернулся - его уже… не было, - держится еще, не плачет. - И поэтому… вот так получилось… простите…
У Хавока сердце кровью обливалось. Наверное, он пошел все-таки в мать.
-Ладно, шеф… Это не дело, ты ведь, небось, есть хочешь?
-Ну что Вы, - Ал даже начал было улыбаться ему, но увидел Хавоковы глаза и сдался. - Немножко…
-Жди здесь, никуда не исчезай, сейчас вернусь!
Только отойдя, лейтенант подумал о том, как это прозвучало.
Да, они искали второго "шефа", старшего, уже три месяца, и все безрезультатно. Его совсем не было, нигде. Просто нет, да и все тут. А здесь, оказывается, вон оно что…
Когда он притащил ему три кружки кофе и целый пакет булок, Альфонс наконец-то поднял на него припухшие серо-зеленые глаза. Нет, все-таки непохож.
-Это все мне? - нерешительно, будто боясь показаться невежливым, спросил он. До Хавока только тогда дошло, он растерянно почесал светлый рыжеватый затылок:
-А ты разве… тоже не столько ешь?
"Хавок, Вам нужно чаще пытаться думать" - удрученно заметил однажды полковник Мустанг. "Эх, что за дела, - подумал Хавок, - и полковник теперь не полковник, и Элрик теперь только один остался, стоит вот перед столиком, такой же точно маленький, а слезы в кофейную кашку так и сыплются…"
-Черт, а у меня и платка нет, - расстроенно пробормотал Хавок. - Ну… тогда я одну чашку себе возьму, тоже с утра ни маковой росинки… И булки… их же тоже надо куда-то девать…
Нет, ревет. Беззвучно, тихонько вздрагивая, уже и глаза, наверное, болят плакать. Лейтенант снова прикурил, но скорей чтоб просто занять руки, отложил сигарету тлеть на краешке пепельницы и взялся за кофе.
Сам он Альфонса вживую видел впервые. К нему ездил майор Армстронг, туда, в Ризенбург, брал отпуск за свой счет и возил с собой еще доктора их, Армстронговой, генеральской семьи. Хороший человек майор. Хавок бы тоже выручил, да ему было нечем.
Тогда была совсем беда - в стране творилось, да и продолжает твориться, черт знает что, в армии тоже полный караул, полковника, и так чуть живого, грозились совсем расстрелять. Стальной алхимик пропал начисто, а с его братом сделалось, насколько Хавок знал, а теперь еще и видел, очень плохо. И майор поехал к ним. Потом в штабе он рассказывал про Альфонса, не совсем ему, но слушать, делая вид, что занят работой, не возбранялось ни ему, ни прапорщику, ни Хоукай.
Младший Элрик приехал в Ризенбург один, с двумя билетами и с Эдвардовым чемоданом. Сказал только одно слово: "Спать", а когда лег, так же молча, не раздеваясь, трое суток не вставал, только иногда поднимал голову, чтобы попить, и снова переворачивался на другой бок. Уинри, сидевшая с ним все это время, видела, как он иногда просыпался, его рука начинала испуганно шарить рядом, а потом вдруг замирала, он весь сжимался в комок и снова затихал на несколько часов без движения. Он был весь белый, словно ему не хватало воздуха, губы спеклись, он разлеплял их, часто, неглубоко дыша, словно давя внутри слезы, его начинало трясти через несколько секунд, каждый раз, после того, как он просыпался. Он молчал, глаза у него всегда были крепко зажмурены, словно он боялся посмотреть на то, что было вокруг него. Уинри видела, как он кусает губы, не прикусывает, а именно защемляет зубами до крови, так что остаются маленькие багровые ранки, и постоянно держит ладонь у себя на шее, иногда сжимая. Когда он отключался и рука сползала на подушку, из-под ладони показывались синяки, непонятно, откуда взявшиеся у него на шее, несколько - под ухом и ниже, у ключиц. Кто их ему там наставил? Когда он стискивал пальцы, ему должно было становиться больно. Он словно проверял, там ли они еще или нет…
К концу вторых суток у него поднялась температура, он начал бредить, звать Эдварда и горько плакать. Уинри рыдала вместе с ним, бабушка сходила с ума, они звонили Идзуми, но не могли дозвониться - Ал уехал одним из последних поездов, в Централе началась неразбериха, и Идзуми, так и остававшаяся после переворота в доме Марии Росс, никак не могла выехать из города. Такой кошмар продолжался еще сутки, а потом все прекратилось, так внезапно, что Уинри на секунду решила, будто Ал умер.
На следующее утро он спустился к завтраку. Попил только чаю с молоком и ушел обратно наверх, откуда буквально через минуту раздался такой вой, что даже бабушка Пинако расплакалась. Уинри уже боялась, что скоро и у бабушки с сердцем станет плохо.
Идзуми приехала вечером этого же дня, усталая и вся какая-то оборванная. Дверь шарахнулась об косяк.
-Здрасьте. Где? - устало поздоровалась она. Уинри трясущейся рукой указала наверх. - Как он?
-Он воет, - прошептала девочка, чувствуя, как рот опять сам собой кривится, и она начинает реветь. - И плачет.
-Ага, ну щас он у меня повоет, - дешевые пластиковые шлепанцы отлетели в угол, Идзуми яростно протопала босыми пятками по коридору, потом вверх по лестнице.
Видимо, он узнал ее уже по шагам, потому что когда наверху дверь точно так же шарахнула об косяк, свирепый голос Идзуми загрохотал без всякой паузы:
-Ага! Я вижу, уже зашевелилось что-то в мозгу, да?! Я тебе скажу, ты не напрасно плакал, щас тебе все пригодится! - дверь захлопнулась, от чего содрогнулся весь дом.
Нельзя сказать, что Уинри не догадывалась, что творилось в комнате следующие пять минут, но когда услышала, как в очередной раз бабахнула дверь и появился Ал, сопровождаемый оглушительным: "Чтоб умылся, переоделся и дул сюда! Буду с тобой разговаривать! И чтоб принес мне чаю! Мухой!" - она все же вздрогнула. Ал зажимал руками и рот, и нос, между пальцев у него бежали струйки крови, ярко-красные капли срывались на уже заляпанную футболку.
"Извините" - промычал он и скрылся в ванной, кажется, даже прихрамывая, непонятно было, остались ли у него вообще зубы во рту. Впервые в жизни Ал огреб от Учителя за обоих - и за себя, и за брата.
После этого и воспоследовавшей трехчасовой беседы, в ходе которой Ал, похоже, едва не лишился уха, а потом вынужден был ходить, чуть перекосившись на правый бок, и жевать осторожно, потому что один верхний зуб стал чуть шататься, Ал наконец пришел в себя.
Он снова стал есть, спать, осмысленно смотреть и разговаривать. Единственное, он мог разговаривать только о брате. Постоянно, только о нем. Потом он снова стал кричать по ночам, останавливаться и надолго замолкать днем. Стал часто смотреть в окно, потом подходить к нему и замирать, куда-то глядя, потом стал выходить и садиться на крыльцо, бродить вокруг дома, то и дело оборачиваясь в сторону дороги, все чаще, потом начал куда-то пропадать. В нем росло беспокойство и тревога, он слонялся по комнатам, словно не мог посидеть и минуты, постоянно прислушивался, мог во время обеда вскочить и броситься открывать дверь, потому что ему слышалось, что стучится брат.
Рылся в старых Эдовых записях - сначала перечитывал, а потом просто стал сидеть и вглядываться в почерк, вскакивал и бросался к окну - смотреть его, не идет ли. Ему почему-то все время казалось, что Эд вот-вот придет, вернется. Когда Уинри как-то услышала, как он разговаривает с ним, сидя на подоконнике и держа в руках его плащ, и что он ему говорит, ей стало по-настоящему страшно. Кажется, Ал сходил с ума.
Приезжал майор Армстронг, привозил врача. Врач осмотрел его и констатировал навязчивое состояние. Ал выслушал молча и никак не отреагировал. Врач сказал, что нужно лечиться. Ал сказал: "Нет, спасибо".
У него горели глаза, а взгляд был твердый и упрямый-упрямый. Майор Армстронг сказал ему, чтобы он приезжал в Централ.
Хавок тоже не очень понимал, на что майор надеялся - полковник даже не сидел, а лежал в тюремной больнице, учитывая обстановку, вообще непонятно было, когда теперь состоится экзамен на звание Государственного алхимика и кто его будет принимать.
Но вот, через три месяца, он наконец приехал - видимо, домашние не хотели его никуда отпускать, ясно же было, зачем он едет.
Хавок взял с пепельницы окурок, дотлевший почти на треть, затянулся и долго выдохнул, получилось похоже на вздох. Бесконечная какая-то история, неужели, они так всю жизнь и будут искать один другого…
-Ну, ладно тебе, командир, поплакали и хватит, - наконец сказал он и тихонько потрепал его по плечу. - Не реви. Подкрепи силы и поедем в штаб, майор Армстронг как раз на дежурстве… А, черт, платок себе, что ли, завести…
-Простите, - Ал глубоко, прерывисто втянул носом воздух раз, другой, поморгал. - Спасибо, у меня есть, - он вытащил из кармана красного плаща голубой носовой платок и неловко вытер глаза и нос. Плащ был точно тот самый - Хавок видел его сто раз, разве что у прежнего хозяина там в кармане платков отродясь не водилось. - Лейтенант, извините… Вы приехали сюда искать меня?
-Да нет, по правде сказать, по делу, сажал полковника на поезд.
Альфонс замер:
-Полковника Мустанга?
-Эхм… да нет, другого полковника, - Хавок вздохнул пуще прежнего, - Наш полковник… больше не полковник, - неуклюже подытожил он и принялся болтать в чашке кофейную гущу, - Он месяц отсидел в тюрьме… и теперь он вроде как капрал…
-Как это?
-Да вот… как-то так. Его и оправдали-то через пень-колоду, нам всем было боязно, как бы его и совсем к стенке не поставили, - Хавок сглотнул, слишком живо было воспоминание, - но все слава Богу. В прошлом месяце его выпустили наконец и отправили служить подальше от Централа. Он сам попросился на север, я, честно говоря, не понял, зачем, но вот, служит теперь где-то у границы с Драхмой, где генерал-лейтенант, майора Армстронга сестра.
-Я должен с ним увидеться, - неожиданно четко произнес Альфонс.
"О, как, - подумалось Хавоку, - не "хочу", а прямо-таки сразу "должен".
-Знаешь, что, шеф, поедем-ка в штаб, я с машиной, довезу - высший класс. Я про полковника тебе ничего не могу толком сказать - с тех пор, как он уехал, его не видно и не слышно, он нам не звонит и писем тоже не пишет. Мы про него ничего не знаем, в Штабе тоже черт знает что - они из кабинета даже стол его вынесли. Так что поехали, посмотришь сам, с майором Армстронгом поговоришь, я слышал, он собирался в те края. Чемодан понести?..
В машине приятно свежо пахло, на упругой бежевой коже кресел ни пятнышка, приборная доска глянцевито отсвечивает - чистить пуговицы мундира, если б не было положено по уставу, Хавоку и в голову бы не пришло, но порядок в машине и оружии он любил.
Ал сразу получил плед из верблюжьей шерсти, в который по пути на вокзал куталось их новое начальство, и прикорнул на переднем сиденьи рядом с лейтенантом. Идти спать назад почему-то категорически отказался, сказав, что уже как-то там спал. Хавок не понял, но переспрашивать не стал.
Альфонс дремал не у окна, а ближе к сиденью водителя, чуть ли не задевая коленкой рычаг переключения скоростей. Отросшие карамельные волосы лежали на щеке, слипшиеся ресницы были темные, как нарисованные тонкой кисточкой, под ними и на веках - растушеванная синева. Потрескавшиеся, в чешуйках и ранках губы, линия тонкая и как будто чуть-чуть, по-детски обиженная. Нахмурится, подожмет губы - один в один Эдвард. Хавок приглядывался и так, и эдак, успевая изредка бросать взгляд и на дорогу. Кажется, хоть лицо слегка порозовело - как он на этом вокзале, так двое суток в кафетерии и простоял, что ли? Ждал, видать, бедолага…
Хавок со вздохом признал, что пора ему жениться, уж хоть на ком, и заводить собственных таких вот маленьких "шефов" - он глядел, как измученный мальчишка спит, и чувствовал, как все отцовские инстинкты лезут наружу, прося подоткнуть одеяло.
Нет, до чего похож. Хавоку вспомнилось, как он вечером вез куда-то или откуда-то его старшего братца и полковника, не этого, непонятно откуда взявшегося, а их полковника, настоящего, полковника Мустанга. Лейтенант почувствовал, как по спинке его сиденья постучали.
-Слушаю? - Хавок глянул в зеркальце заднего вида и увидел, как полковник поднес к губам палец. Джин вытянул шею в сторону - так и есть, Эдвард тепло, уютно спал, безмятежно привалившись к полковничьему плечу. Руку Мустанга в белой перчатке было хорошо видно, она призрачно отсвечивала в полумраке салона. Хавок знал этот жест, он означал "езжай помедленнее". Правильно, пускай спит. Хавок сбросил скорость. Вереница фонарей за окном чуть притормозила, поплыла плавней, как будто с большим чувством и расстановкой. Длинные, тускло-желтые блики стали скользить медленнее, чуть задерживаясь на лице полковника, а потом тая и соскальзывая вниз, словно превращаясь в воду. Полковник смотрел в окно и чему-то улыбался.
От автора: ...да, я помню. Нет, я не забыла про энцу. Да... да, она будет, да... Чем? Кирпичом?.. Да, будет скоро...)
@темы: =Эдвард Элрик/Альфонс Элрик=, =Angst=, =Рой Мустанг/Эдвард Элрик=, =Яой=, =Romance/Fluff=, =NC-17=
-
-
30.11.2010 в 14:14